Неточные совпадения
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь
и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах…
И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени
и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не то я
смертью окончу
жизнь свою».
— А потому терпели мы,
Что мы — богатыри.
В том богатырство русское.
Ты думаешь, Матренушка,
Мужик — не богатырь?
И жизнь его не ратная,
И смерть ему не писана
В бою — а богатырь!
Цепями руки кручены,
Железом ноги кованы,
Спина… леса дремучие
Прошли по ней — сломалися.
А грудь? Илья-пророк
По ней гремит — катается
На колеснице огненной…
Все терпит богатырь!
Не успела на его глазах совершиться одна тайна
смерти, оставшаяся неразгаданной, как возникла другая, столь же неразгаданная, вызывавшая к любви
и жизни.
Он у постели больной жены в первый раз в
жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей
и которого он прежде стыдился, как вредной слабости;
и жалость к ней,
и раскаяние в том, что он желал ее
смерти,
и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но
и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
Левин говорил то, что он истинно думал в это последнее время. Он во всем видел только
смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать
жизнь, пока не пришла
смерть. Темнота покрывала для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело,
и он из последних сил ухватился
и держался за него.
Он сидел на кровати в темноте, скорчившись
и обняв свои колени
и, сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем более он напрягал мысль, тем только яснее ему становилось, что это несомненно так, что действительно он забыл, просмотрел в
жизни одно маленькое обстоятельство ― то, что придет
смерть,
и всё кончится, что ничего
и не стоило начинать
и что помочь этому никак нельзя. Да, это ужасно, но это так.
— Вы возродитесь, предсказываю вам, — сказал Сергей Иванович, чувствуя себя тронутым. — Избавление своих братьев от ига есть цель, достойная
и смерти и жизни. Дай вам Бог успеха внешнего, —
и внутреннего мира, — прибавил он
и протянул руку.
— Старо, но знаешь, когда это поймешь ясно, то как-то всё делается ничтожно. Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь,
и ничего не останется, то так всё ничтожно!
И я считаю очень важной свою мысль, а она оказывается так же ничтожна, если бы даже исполнить ее, как обойти эту медведицу. Так
и проводишь
жизнь, развлекаясь охотой, работой, — чтобы только не думать о
смерти.
В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого человека
и для него впереди ничего не было, кроме страдания,
смерти и вечного забвения, он решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою
жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.
Обе несомненно знали, что такое была
жизнь и что такое была
смерть,
и хотя никак не могли ответить
и не поняли бы даже тех вопросов, которые представлялись Левину, обе не сомневались в значении этого явления
и совершенно одинаково, не только между собой, но разделяя этот взгляд с миллионами людей, смотрели на это.
—
И знаешь, прелести в
жизни меньше, когда думаешь о
смерти, — но спокойнее.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей
жизни на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только
смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек
и сожалений.
Почтмейстер вдался более в философию
и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы «Ночи»
и «Ключ к таинствам натуры» Эккартсгаузена, [Юнговы «Ночи» — поэма английского поэта Э. Юнга (1683–1765) «Жалобы, или Ночные думы о
жизни,
смерти и бессмертии» (1742–1745); «Ключ к таинствам натуры» (1804) — религиозно-мистическое сочинение немецкого писателя К. Эккартсгаузена (1752–1803).] из которых делал весьма длинные выписки, но какого рода они были, это никому не было известно; впрочем, он был остряк, цветист в словах
и любил, как сам выражался, уснастить речь.
Она оставляла
жизнь без сожаления, не боялась
смерти и приняла ее как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться
смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою
и исполнив закон Евангелия. Вся
жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь
и самоотвержение.
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов
и матерей
и бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка
и которые вместо бледной
смерти увидели
жизнь —
и жизнь во всем разгуле; что здесь были те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Нужно, чтобы он речами своими разодрал на части мое сердце, чтобы горькая моя участь была еще горше, чтобы еще жалче было мне моей молодой
жизни, чтобы еще страшнее казалась мне
смерть моя
и чтобы еще больше, умирая, попрекала я тебя, свирепая судьба моя,
и тебя — прости мое прегрешение, — Святая Божья Матерь!
— Н… нет, видел, один только раз в
жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел,
и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою
смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел
и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Одна
смерть и сто
жизней взамен — да ведь тут арифметика!
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к
смерти, за час до
смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале,
и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение
и вечная буря, —
и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю
жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
— Сила-то, сила, — промолвил он, — вся еще тут, а надо умирать!.. Старик, тот, по крайней мере, успел отвыкнуть от
жизни, а я… Да, поди попробуй отрицать
смерть. Она тебя отрицает,
и баста! Кто там плачет? — прибавил он погодя немного. — Мать? Бедная! Кого-то она будет кормить теперь своим удивительным борщом? А ты, Василий Иваныч, тоже, кажется, нюнишь? Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком, что ли! Ведь ты хвастался, что ты философ?
— Вы для возбуждения плоти, для соблазна мужей трудной
жизни пользуетесь искусствами этими, а они — ложь
и фальшь. От вас, покорных рабынь гибельного демона, все зло
жизни,
и суета,
и пыль словесная,
и грязь,
и преступность — все от вас! Всякое тление души,
и горестная
смерть,
и бунты людей, халдейство ученое
и всяческое хамство, иезуитство, фармазонство,
и ереси,
и все, что для угашения духа, потому что дух — враг дьявола, господина вашего!
— Там же сказано, что строение человека скрывает в себе семя
смерти и жизнь питает убийцу свою, — зачем же это, если понимать, что
жизнь сотворена бессмертным духом?
В окно смотрели три звезды, вкрапленные в голубоватое серебро лунного неба. Петь кончили,
и точно от этого стало холодней. Самгин подошел к нарам, бесшумно лег, окутался с головой одеялом, чтоб не видеть сквозь веки фосфорически светящегося лунного сумрака в камере,
и почувствовал, что его давит новый страшок, не похожий на тот, который он испытал на Невском; тогда пугала
смерть, теперь —
жизнь.
— Вот, я даже записала два, три его парадокса, например: «Торжество социальной справедливости будет началом духовной
смерти людей». Как тебе нравится? Или: «Начало
и конец
жизни — в личности, а так как личность неповторима, история — не повторяется». Тебе скучно? — вдруг спросила она.
— Извините, Клим Иванович, читали вы книгу «Плач Едуарда Юнга о
жизни,
смерти и бессмертии»?
—
Смерть уязвляет, дабы исцелить, а некоторый человек был бы доволен бессмертием
и на земле. Тут, Клим Иванович, выходит, что
жизнь как будто чья-то ошибка
и несовершенна поэтому, а создал ее совершенный дух, как же тогда от совершенного-то несовершенное?
— Пробовал я там говорить с людями — не понимают. То есть — понимают, но — не принимают. Пропагандист я — неумелый, не убедителен. Там все индивидуалисты… не пошатнешь! Один сказал: «Что ж мне о людях заботиться, ежели они обо мне
и не думают?» А другой говорит: «Может, завтра море
смерти моей потребует, а ты мне внушаешь, чтоб я на десять лет вперед
жизнь мою рассчитывал».
И все в этом духе…
— Ах, тихоня! Вот шельма хитрая! А я подозревала за ним другое. Самойлов учит? Василий Николаевич — замечательное лицо! — тепло сказала она. — Всю
жизнь — по тюрьмам, ссылкам, под надзором полиции, вообще — подвижник. Супруг мой очень уважал его
и шутя звал фабрикантом революционеров. Меня он недолюбливал
и после
смерти супруга перестал посещать. Сын протопопа, дядя у него — викарный…
— О
смерти думать — бесполезно. О
жизни — тоже. Надобно просто — жить,
и — больше никаких чертей.
Измученное волнениями или вовсе не знакомое с ними сердце так
и просится спрятаться в этот забытый всеми уголок
и жить никому не ведомым счастьем. Все сулит там покойную, долговременную
жизнь до желтизны волос
и незаметную, сну подобную
смерть.
Смерть тетки вызвала горькие, искренние слезы Ольги
и легла тенью на ее
жизнь на какие-нибудь полгода.
Сначала, при
жизни родителей, жил потеснее, помещался в двух комнатах, довольствовался только вывезенным им из деревни слугой Захаром; но по
смерти отца
и матери он стал единственным обладателем трехсот пятидесяти душ, доставшихся ему в наследство в одной из отдаленных губерний, чуть не в Азии.
Едва ли кто-нибудь, кроме матери, заметил появление его на свет, очень немногие замечают его в течение
жизни, но, верно, никто не заметит, как он исчезнет со света; никто не спросит, не пожалеет о нем, никто
и не порадуется его
смерти.
Вот на пути моем кровавом
Мой вождь под знаменем креста,
Грехов могущий разрешитель,
Духовной скорби врач, служитель
За нас распятого Христа,
Его святую кровь
и тело
Принесший мне, да укреплюсь,
Да приступлю ко
смерти смело
И жизни вечной приобщусь!
К ногам злодея молча пасть,
Как бессловесное созданье,
Царем быть отдану во власть
Врагу царя на поруганье,
Утратить
жизнь —
и с нею честь,
Друзей с собой на плаху весть,
Над гробом слышать их проклятья,
Ложась безвинным под топор,
Врага веселый встретить взор
И смерти кинуться в объятья,
Не завещая никому
Вражды к злодею своему!..
Он клял себя, что не отвечал целым океаном любви на отданную ему одному
жизнь, что не окружил ее оградой нежности отца, брата, мужа, дал дохнуть на нее не только ветру, но
и смерти.
Она прожила бы до старости, не упрекнув ни
жизнь, ни друга, ни его непостоянную любовь,
и никого ни в чем, как не упрекает теперь никого
и ничто за свою
смерть.
И ее болезненная, страдальческая
жизнь,
и преждевременная
смерть казались ей — так надо.
«
Смерть! Боже, дай ей
жизнь и счастье
и возьми у меня все!» — вопила в нем поздняя, отчаянная мольба. Он мысленно всходил на эшафот, сам клал голову на плаху
и кричал...
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, — заметила она
и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем,
и он не замечал
жизни, не знал скуки, никуда
и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. —
Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой?
И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
Новое учение не давало ничего, кроме того, что было до него: ту же
жизнь, только с уничижениями, разочарованиями,
и впереди обещало —
смерть и тлен. Взявши девизы своих добродетелей из книги старого учения, оно обольстилось буквою их, не вникнув в дух
и глубину,
и требовало исполнения этой «буквы» с такою злобой
и нетерпимостью, против которой остерегало старое учение. Оставив себе одну животную
жизнь, «новая сила» не создала, вместо отринутого старого, никакого другого, лучшего идеала
жизни.
Вскоре после
смерти жены он было попросился туда, но образ его
жизни, нравы
и его затеи так были известны в обществе, что ему, в ответ на просьбу, коротко отвечено было: «Незачем». Он пожевал губами, похандрил, потом сделал какое-то громадное, дорогое сумасбродство
и успокоился. После того, уже промотавшись окончательно, он в Париж не порывался.
— Не то что
смерть этого старика, — ответил он, — не одна
смерть; есть
и другое, что попало теперь в одну точку… Да благословит Бог это мгновение
и нашу
жизнь, впредь
и надолго! Милый мой, поговорим. Я все разбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь в тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно… Но поговорим; время пришло, а я давно влюблен в тебя, мальчик…
— Да ведь вот же
и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть
и боишься
смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо,
смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а
жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
Мы толпой стояли вокруг, матросы теснились тут же, другие взобрались на ванты, все наблюдали, не обнаружит ли акула признаков
жизни, но признаков не было. «Нет, уж кончено, — говорили некоторые, — она вся изранена
и издохла». Другие, напротив, сомневались
и приводили примеры живучести акул,
и именно, что они иногда, через три часа после мнимой
смерти, судорожно откусывали руки
и ноги неосторожным.
1) Виновен ли крестьянин села Борков, Крапивенского уезда, Симон Петров Картинкин, 33 лет, в том, что 17-го января 188* года в городе N, замыслив лишить
жизни купца Смелькова, с целью ограбления его, по соглашению с другими лицами, дал ему в коньяке яду, отчего
и последовала
смерть Смелькова,
и похитил у него деньгами около 2500 рублей
и брильянтовый перстень?
«В виду всего вышеизложенного крестьянин села Борков Симон Петров Картинкин 33-х лет, мещанка Евфимия Иванова Бочкова 43-х лет
и мещанка Екатерина Михайлова Маслова 27-ми лет обвиняются в том, что они 17-го января 188* года, предварительно согласившись между собой, похитили деньги
и перстень купца Смелькова на сумму 2500 рублей серебром
и с умыслом лишить его
жизни напоили его, Смелькова, ядом, отчего
и последовала его, Смелькова,
смерть.
Как ни ново
и трудно было то, что он намерен был сделать, он знал, что это была единственная возможная для него теперь
жизнь,
и как ни привычно
и легко было вернуться к прежнему, он знал, что это была
смерть.
И с тех пор началась для Масловой та
жизнь хронического преступления заповедей божеских
и человеческих, которая ведется сотнями
и сотнями тысяч женщин не только с разрешения, но под покровительством правительственной власти, озабоченной благом своих граждан,
и кончается для девяти женщин из десяти мучительными болезнями, преждевременной дряхлостью
и смертью.
Мальчик еще при
жизни отца находился под руководством Бахарева
и жил в его доме; после
смерти Александра Привалова Бахарев сделался опекуном его сына
и с своей стороны употребил все усилия, чтобы дать всеми оставленному сироте приличное воспитание.
Тех, кто верит в бесконечную духовную
жизнь и в ценности, превышающие все земные блага, ужасы войны, физическая
смерть не так страшат.